Младший доктор. Сарынцев с дочерью.
Борис. Я бы желал видеть их.
Старший доктор. Что же, просите. Вы можете здесь принять их. (Уходит. За ним младший доктор и сторожа.)
Входят Николай Иванович и Люба. Княгиня глядит в дверь и говорит: «Идите, я после».
Борис, Николай Иванович и Люба.
Люба (прямо подходит к нему, берет его за голову и целует). Бедный Борис!
Борис. Нет, не жалей меня. Мне так хорошо. Так радостно. Так легко. Здравствуйте! (Целуются с Николаем Ивановичем.)
Николай Иванович. Я пришел сказать тебе одно, главное: первое, что в таких делах хуже переделать, чем не доделать; и во-вторых, то, что в этом деле надо поступать, как сказано в Евангелии, не думать вперед: я так сделаю, я то скажу, «и когда поведут вас к правителям, не думайте, что будете говорить, дух божий будет говорить в вас». То есть не тогда делать, когда рассудил, что так надо, а когда всем существом чувствуешь, что не можешь поступить иначе.
Борис. Я так и делал. Я не думал, что я откажусь. Но когда увидал всю эту ложь, эти зерцала, бумаги, полицию, курящих членов, я не мог не сказать то, что сказал. И было страшно. Но только до тех пор, пока не начал, а потом так просто, так радостно.
Люба сидит и плачет.
Николай Иванович. Главное же, не делай ничего для славы людской, для того, чтобы одобрили те, чьим мнением ты дорожишь. Про себя я смело говорю тебе, что, если ты сейчас примешь присягу, станешь служить, я буду любить и уважать тебя не меньше, больше, чем прежде, потому что дорого не то, что сделалось в мире, а то, что сделалось в душе.
Борис. Разумеется, потому что если сделалось в душе, то и в мире перемена будет.
Николай Иванович. Вот я сказал тебе. Мать твоя тут. И она страшно убита. Если можешь сделать, что она просит, — сделай, это я хотел сказать тебе.
В коридоре слышны безумные вопли. Врывается больной, за ним сторожа и утаскивают его.
Люба. Это ужасно! И ты будешь здесь! (Плачет.)
Борис. Мне не страшно это, мне ничего не страшно теперь. Мне так хорошо! Мне одно страшно: твое отношение к этому. И ты помоги мне. Я уверен, ты поможешь мне.
Люба. Разве я могу радоваться?
Николай Иванович. Не радоваться, это нельзя, и я не радуюсь, я страдаю за него и с какой бы радостью заместил его, но я страдаю и знаю, что это хорошо.
Люба. Хорошо. Но когда же его выпустят?
Борис. Никто не знает. Я не думаю о будущем. Настоящее так хорошо. И ты можешь сделать его лучше.
Входит княгиня.
Те же и княгиня.
Княгиня. Нет, не могу больше ждать. (К Николаю Ивановичу.) Ну, что же, уговорили его? Согласен? Боря, голубчик. Ведь ты пойми, что мне терпеть. Тридцать лет одной жизни для тебя. Растить, радоваться. И когда все готово, сделалось, вдруг отказаться от всего! Тюрьма, позор. Да нет. Боря!
Борис. Мама, ты послушай.
Княгиня. Что же вы не говорите ничего? Вы погубили его, вы и должны уговорить его. Вам хорошо. Люба, говори же ему.
Люба. Что я могу?
Борис. Мама! Ты пойми, что есть вещи, которых нельзя, так же нельзя, как нельзя летать. Так я не могу служить.
Княгиня. Выдумал, что не можешь. Вздор. Служили все и служат. Выдумали с Николаем Ивановичем какое-то христианство. Это не христианство, а дьявольское учение, которое заставит всех страдать.
Борис. Так к сказано в Евангелии.
Княгиня. Ничего не сказано, а если сказано, то глупо сказано. Голубчик, Боря, пожалей меня. (Бросается ему на шею и плачет.) Вся моя жизнь была одно горе. Единственный просвет радости, и ты из него делаешь муку. Боря! Пожалей меня…
Борис. Мама, мне тяжело ужасно. Но я не могу вам сказать.
Княгиня. Ну, не отказывайся, скажи, что подумаешь.
Николай Иванович. Скажи, что подумаешь, и подумай.
Борис. Ну, хорошо. Но и вы, мама, пожалейте меня. Мне тоже трудно.
Слышны опять вопли в коридоре. Я ведь в сумасшедшем доме, можно и точно с ума сойти.
Те же и старший доктор.
Старший доктор (входя). Сударыня, это может иметь очень дурные последствия. Ваш сын в возбужденном состоянии. Я думаю, надо прекратить свиданье. В дни свиданий — четверг, воскресенье — прошу, пожалуйста, до двенадцати.
Княгиня. Ну, хорошо, хорошо, я уйду. Боря, прощай. Подумай, пожалей меня и в четверг встреть радостно. (Целует.)
Николай Иванович (подает руку). Думай с богом, как будто ты наверно завтра умрешь. Тогда только решишь верно. Прощай.
Борис (подходит к Любе). Что же ты мне скажешь?
Люба. Я не могу лгать. Я не понимаю, зачем мучать себя и всех. Я не понимаю и ничего не могу сказать. (Плачет и уходит.)
Борис один.
Борис. Ах, как трудно! Ах, как трудно! Господи, помоги мне! (Молится.)
Входят сторожа с халатом.
Борис и сторожа.
Сторож. Пожалуйте переодеться.
Борис переодевается.
Занавес
В Москве. Прошел год после третьего действия. Зала в доме Сарынцевых приготовлена для танцевального вечера под фортепиано. Лакеи устанавливают цветы перед роялем. Входит Марья Ивановна в нарядном шелковом платье с Александрой Ивановной.
Марья Ивановна, Александра Ивановна и лакеи.
Марья Ивановна. Какой же бал? Не бал, а просто вечерок, une sauterie, как говорили прежде, для adolescents. Ведь не могу же я посылать своих танцевать. И спектакль был у Маковых, и танцевали везде. Надо мне отплатить.